http://www.nsu.ru/education/virtual/cs6okhotnikov.htm Немецкие истории: риторика репрессированного народа (на материале локальной истории кулундинско-немецких сообществ) Андриан Охотников
Институт археологии и этнографии СО РАН
Критика и семиотика. Вып. 6, 2003. С. 122-130
Интерес к теме локальной истории возник в отечественном гуманитарном знании в 1990-е годы, когда постсоветская социальная практика продемонстрировала кризис "большой" официальной истории, незрелость и неоригинальность "контр-истории". Именно в начале 1990-х годов сильные позиции в экономике России и СНГ (а на этнической и географической периферии советской ойкумены - и в политической сфере) занимают маргиналы - нувориши, пришедшие "ниоткуда". Жизнь сообществ, породивших "новых" маргиналов, проходила вне компетенции советского обществознания по причине идеологических табу и методологического несовершенства. "Неожиданно" поднялись на вооруженную борьбу чеченцы, "вдруг" поехали "на историческую родину" евреи и немцы. И если идеологические табу рухнули в течение двух-трех лет, то методология, позволившая адекватно судить о социальных процессах советского и постсоветского общества - достижение последнего времени.
В современном урбанизированном и маргинализованном обществе важно распознать мельчайшие штрихи этнических отличий и продемонстрировать их по возможности ярко и отчетливо. Пренебрежение к "мелочам" повседневной жизни этноса - примета "колониальной этнографии" европейского, да и советского общества. Сегодня мы являемся свидетелями того, что вчерашние "пережитки" определяют мировоззрение сотен тысяч людей, а их носители, жившие за тысячи километров, теперь обитают в одном городе, на одной улице, в одном доме с нами. То, что вчера было экзотическим эпизодом, сегодня стало повседневной реальностью. Торжество над "поверженной" традиционной культурой оказалось преждевременным.
Помимо идеологических табу, этнологическое освещение темы этнических репрессий до последнего времени окружал и этический мораторий. Эту ситуацию описывает В.А. Тишков, говоря о сциентистском описании чеченского конфликта. "Исследование насилия и людских страданий - есть вариант интеллектуального цинизма профессионалов, для которых конфликт - это всего лишь "тема" и источник карьерного вознаграждения" [Тишков, 2001, с.13]. Рассмотрение риторики страдающих людей есть, на мой взгляд, способ обойти "дилемму Тишкова", не стать на путь многих моих коллег по российско-немецкой проблематике, комментирующих механизм действия подразделений НКВД.
Горькая ирония российской истории - этнос, выполнявший функцию хозяйственной колонизации Великой степи, в середине ХХ века оказался на положении угнетаемого и эксплуатируемого империей в худших традициях колониальной практики. Как и все народы СССР, в 1930-х годах немецкое население Страны Советов переживает частичную деструкцию традиционного уклада жизни (коллективизацию и секуляризацию села). Депортация поволжских немцев в районы Сибири и Казахстана (один из мрачных рекордов НКВД - переселение за месяц 600 тысяч человек) и последующая мобилизация в трудармию взрослого населения привели этническую культуру на грань гибели. Пришедшие из трудармии люди начинали жизнь практически от нуля: без жилья, без имущества, без средств, нередко потеряв близких и желание трудиться. В 1956 г. поволжских немцев на родину "не пустили". Ограничения на проживание в Куйбышевской, Саратовской, Волгоградской областях РСФСР сохранялись для немцев вплоть до 1970-х годов.
Полноценные версии официальной истории советских немцев появляются лишь в начале 1990-х годов. Фонд контр-истории немцев СССР составили эмигрантские мемуары, издававшиеся в ФРГ, с конца 1980-х его пополняют публицистика, воспоминания, научно-популярная литература издающаяся немецкими авторами в России, Казахстане, Киргизии.
В Кулундинской степи представлены две этнографических группы российских немцев. Sibiriendeutschen - потомки добровольно прибывших по столыпинской аграрной реформе колонистов - новороссийских, центрально-украинских, волынских немцев; проживают компактными группами в небольших (80-100 дворов) деревнях. Wolgadeutschen - депортированные в 1941 г. с Поволжья и их потомки; проживают в крупных (150 и более дворов) селах, совместно с группами славянского населения.
Образ немца в плакатном искусстве, газетных текстах, литературе и кино военной и послевоенной поры был представлен в изобилии. Косвенные сведения о моделях славяно-германского взаимодействия содержались и в курсе школьной истории, в рассказах о "псах-рыцарях" и филиппиках в адрес немецко-фашистских захватчиков.
В целом, симпатии поволжских немцев (информанты-мужчины) по поводу кинообразов "наших" и "немцев" амбивалентны.
"И тех, и тех жалко было". "А мне неприятно, что немцев показывали всегда дураками. И если убивают кого в кадре, то это немец". "Русские ребята кричали: "Ура! Наши победили!" А мы молчком сидели, унижение чувствовали. Ничего себе - немца убили! Резануло - чуть не до слез. Как-то так странно было - и те наши, и эти наши. Все равно нравилось, и все равно в кино ходили".
Чувства сибирских немцев и части поволжских (женщины) немцев более определенны:
"Для нас это всегда были фашисты, не немцы, даже нелюди!"
Значительная часть оставшихся в кулундинской деревне жителей не воспринимала газетный текст по причине неграмотности или малограмотности, была ориентирована в большей степени на образцы плакатного искусства, появлявшиеся в общественных местах и в самой газете. Однако плакаты, ориентированные на искушенных горожан, в среде кулундинских селян производили неожиданное воздействие. Женщины и подростки буквально воспринимали образы, изображенные на плакате. У приехавших немцев они искали портретного сходства с "плакатным" немцем, изображенным в рогатом шлеме. О подробностях униформы вермахта колхозники не ведали, рожкам на шлеме приписали естественное происхождение, немца отождествили с бесом, а беса - с Антихристом. День прибытия поволжских немцев в родное село многим кулундинцам представлялся днем "конца света".
"Местные все спрашивали сперва: где же у вас рога и хвосты?". "Как приехали сюда - сбежались, как на смотрины. Они думали, у меня двухметровые руки, ноги, рожки". "А местные у нас по приезде спрашивали: а почему у них рог нету?"
Немецкие крестьяне, впрочем, воспринимали плакаты сходным образом.
"С германскими немцами разговаривал только в трудармии, нас на работу вместе водили. А раньше - в журналах их рисовали, карикатуры были. Ну, мы думали, такие они и есть".
Информанты-немцы, впрочем, более склонны отмечать реакцию славянского окружения на негативный образ немца, создаваемый советской пропагандой военного времени. Каких-то попыток разъяснительной работы по размежеванию германских и советских немцев среди коренного населения мест этнической ссылки не велось. Напротив, местные партийно-хозяйственные функционеры зачастую использовали возможность "бить немца" в тылу. Исключение составляли председатели - бывшие фронтовики, имевшие адекватные представления о национальном характере германских немцев, "немцем битые и немца бившие".
Самым тяжелым образом негативная оценка германского влияния на ход российской истории в школьной программе отразилась на учениках из немецких семей.
"Дразнили нас тогда. Один меня в школе дразнил, я завел его в умывальник, "помыл" ему лицо". "Бывало, дразнили. Это еще на кого нападут. Вон, Маня Ухман, за "фашистку" взяла и отлупила". "Нас в те времена презирали... Гитлер-фашисты..." "Уши вянут, послушали..."
Информанты - немцы подчеркивают также такую деталь мировоззрения славянских соседей, как отсутствие "срока давности" и восприятие немцев не как этноса, а как "племени". В гибели родственника или увечьях, полученных на фронте, обвинялись все немцы вне зависимости от пола и возраста:
"Свекор все попрекал, что из-за меня свою ногу потерял".
Клеймо "фашист" преследовало информантов вплоть до 1960-х годов, когда с оскорбителей начали брать штраф.
Вплоть до 1970-х годов собственная история российских немцев была представлена лишь одним "потоком" - памятью поколений.
История поволжского немца обычно начинается со скорбной строки. Вопрос "Откуда Вы родом?" вызывает у людей, увезенных с Волги детьми, воспоминания о достойной жизни, об отлаженном быте, красочных пейзажах страны, которая в августе 1941 г. навсегда исчезла с географической карты.
"Большой был там дом: 5 комнат, два коридора, свой сад. Обернулись. Поглазели - и поехали... Отец до последней минуты надеялся, что домой вернемся". "Выселили! Собирай и мотай!". "Колхоз Ворошилов на Волге был. Вейде Иван Давыдович - председатель. Богатый был колхоз. По два плана хлебосдачи делали..."
Для женской истории сюжет депортации нередко выступает оформленной риторической фигурой. Так, в Баганском районе Новосибирской области координатор местного отделения Российско-Немецкого Дома познакомила меня с Маргаритой Андреевной Г., которая когда-то участвовала в школьной самодеятельности. Ее рассказ о депортации производил шокирующее впечатление не содержанием, но формой высказывания - это была посредственная театральная декламация. "А в этом месте я всегда плачу..." - говорила рассказчица, загодя доставая носовой платок. Тема ссылки до сих пор вызывает сильные негативные эмоции у информантов-немцев: у женщин - горечь, печаль, у мужчин - возмущение и гнев. Это горе, которое объединяет людей - тем более, что ссыльные немцы и в ссылке оставались соседями, происходили из одной деревни.
Нынешние старики-немцы были выселены детьми, и день погрузки в эшелон стал для них последним днем детства. Его они помнят совершенно отчетливо: как грузили на подводу сундук, что сказал отец перед отправкой, как стучали молотки красноармейцев, забивавших окна.
Первые впечатления о пребывании на новом месте связаны с утратой последних атрибутов счастливой жизни.
"Ничего здесь не давали. Все тряпки попродавали. Бедно жили. Все голодовали. Мерзлую картошку ели". "Богатство с собой везли - потом все поменяли". "Одежи совсем не стало - все с себя у русских на картошку поменяли".
Сибиряки показались приезжим "народом диким и неопрятным". Местные жители имели смутные представления о нижнем и постельном белье, не знали круглых пуговиц и пробивных петель, грубо кроили и шили одежду (преимущественно, из холста и овчины местного производства).
"Пошивки, такой как у нас - не было. Самотканое все, верх отбеливали. Внизу - мешковина. Вши на правой стороне, вши на левой стороне. Все подвязано. Шубы овчинные веревкой подпоясаны. Пуговицы были из палочек с веревочкой. Вышивка была только крестом, в основном, только для занавесок у икон. Которые побогаче жили, у тех и скатерти, и одежда с вышивкой были". "Они ходили в тканых зипунах, жилеты ткали и красили. Сеяли лен и ткали. Носки вязали без пяток - вон соседка моя до сих пор так и вяжет. Пояса у них были. Мы смеялись - длинный пояс такой висит..."
Вид "аборигена", обмотанного "веревочками" - "опоясками", вызывал у приезжих смех. Однако уже весной 1943 г. на продукты были обменяна (или истрепана на колхозных полях) последняя "мануфактура", привезенная с Волги. Подросткам, детям и старикам, оставшимся в кулундинских деревнях после мобилизации взрослых в трудармию, пришлось облачиться в холщовые брюки, ватники-"куфайки", обуться в сыромятные "поршни" и лапти "из талы", в буквальном смысле "влезть в шкуру" славянина-сибиряка.
"Я боялась лапти носить - след как от животного - охотник подстрелит". "Здесь ходили в домотканом: как мешки, в штанах таких. Полдня носил - ноги натер. Грубая ткань".
В ряде случаев у ссыльных не было и такой возможности одеться.
"В школу я не ходил. Мы совершенно голые были. Зимой на печи сидели. Тряпки вокруг бедер намотаны были - и все. Рядом было озеро. Мы с братом делали коньки из деревяшек - и чуть тепло - выскакивали кататься. Да, голые. Потом, все синие, заскакивали на теплую лежанку. Две зимы так было. Потом появились штаны общие, рубаха общая, одна куфайка на семью".
Воспоминания о военном детстве на чужой земле и трудармейские впечатления поколения 1920-х годов рождения представлены в виде рассказов о человеческом участии и сентенций в духе "Талант везде пробьется".
Так, история врача Винкеля известна по всему Купинскому району.
"Был случай...Лет семь-восемь мужик воду на поля возил. Схватил аппендицит тракториста. Сделал ему мужик прямо на поле операцию. Потом тракторист в больницу поехал. Там, в Купине, вопрос сразу: "Кто сделал?" Дошло до райкома: оказалось, мужик тот - хирург первой категории. Забрали его в больницу. Оказалось, мужик тот и газету с Волги сохранил - где пишут, как он работал. С четырех районов к нему на операцию приезжали. Лет 30 он в Купино работал".
"Как я там выжил? Мне ветврач помог. Дорогой познакомились. Когда в Новосибирске в телячий вагон сажали - последним хорошо одетого человека привезли: бурки, папаха, кожанка. Это был Горн, бывший главный ветврач района. Ему худое место досталось, всю одежу затоптали, по нужде рядом ходили. Я ему тогда помог. Другие над ним издевались, а я ему кипятка приносил. Потом он сразу попал на конный двор, а я в шахту. Он мне говорит: смотри, туго будет, я тебе, чем могу, помогу. Ему допталоны давали. Подкармливал он меня".
"Первый год мы лужпайки (картофельные очистки с ростками - А.О.) у людей выпрашивали и сажали. После войны у нас и баранчик появился. Соседка нас жалела и говорила: "Роза, если Василь с фронта придет - отдам тебе эту ярочку. Он вернулся. Соседка позвала мать, и говорит мужу: "Василь, не серчай на меня - так и так - все ему обсказала". "Ну, раз так - воля твоя. Выбирай - веди домой. Так, от добрых людей, у нас пошли бараны".
"Культуртрегерство" немцев и рассказ о "потерянном поколении" - еще два взаимосвязанных сюжета в высказываниях на тему депортаций и ссылки. Отличительным признаком немца информанты считали "мастеровитость".
"Машинка у матери подольская была, ручная". "Одежду у нас учительница, Минна Александровна - кроила и шила... Я сама много-много вышивала". "Мать и сестра только этим и жили. Шерсть несли им и они все делали. Вышивали немки - и гладью и крестом. Ночами сидели, работали. При керосиновой лампе, а еще раньше при коптилке сидели".
Действительно, "высокомодернизованный" поволжско-немецкий этнос был "подселен" к сибирякам, вследствие коллективизации отброшенным на низший уровень модернизации. Однако немцы-информанты склонны констатировать научение сибиряков "всему", любой работе - даже катанию валенок. Речь идет о передаче алгоритма деятельности, новых технологиях. Вместе с тем в рассказах часто отсутствует, либо прямо отрицается какое либо влияние славянского этнокультурного окружения, помимо языкового. Однако в другом сюжете, посвященном утрате культурных навыков, деградации поколения 1930-х годов в сравнении со "старыми" поволжскими немцами, упоминаются некоторые детали заимствований (оцениваются негативно), приобретенных в трудармии и на "разных" колхозных работах.
"Мы у пленных румын хлеб меняли. Махорки старались где-то взять. Опилки подмешивали и на хлеб меняли. Хлеб схватишь - и бежать. Если что - к охраннику. Он ржет: "Гы.. Немчура, опять надули их!"
Это по сей день удивительный факт для русского человека: немцы не умели воровать. Так, население сибирско-немецкого села Луганск в 1943-44 годах вымирало от голода, не владея промысловыми технологиями, навыками кражи и утаивания колхозного добра. Некоторым ссыльным везло больше: в колхозе был "хороший" учетчик.
"Он матери присоветовал - делай как все бабы - в конце работы засыпь зерно в рукавицы!".
Пребывание немецких подростков в военные и послевоенные годы практически на попечении у славянских общин привело к воспроизводству утрированных, стереотипизированных черт этничности, зачастую прямо противопоставленных облику славянского окружения. "Русский пьет" - "Немцы не пьют"; "Русский ворует" - "Немцы не воруют"; "Русский лодырь" - "Немец работяга" и т.д.
Воспроизводство традиционного варианта поволжско-немецкой культуры, помимо этногеографических и "режимных" факторов, оказалось затруднено вследствие следующих причин.
1) Сравнительно низкий уровень грамотности поколения 1930-х годов рождения. 70% кулундинских информантов-немцев этой генерации не окончила семи классов, половина из них после депортации не продолжали обучение в школах по месту ссылки. 10% информантов никогда не посещали школу. Трансляция традиционных ценностей немецкой культуры подразумевала 3-4 класса школы для мужского и большей части женского населения.
2) Полная деструкция материального комплекса культуры и значительной части духовного достояния поволжских немцев.
3) Запрет на публичное употребление немецкого языка и низкий его статус.
"Начнешь по-своему с подругой говорить - сразу окрик: "Ну-ка! Разговаривай, чтоб мы понимали!". "Свой язык - скрывали. Потому и позабыли...Честно скажу, и учить я его не хотел. Мы его презирали, немецкий язык..."
4) Запрет на обсуждение темы репрессий: изначально как занятие противозаконное и опасное, создание общего достояния - памяти поколений, позднее было затруднено как психотравмирующая процедура. Кроме того, историософия поволжских немцев оставила неразрешенной моральную дилемму: как совместить традиционно лояльное отношение к государству и правопорядку с памятью о погибших и искалеченных близких - жертвах сталинской законности?
5) Надежда на возвращение в Поволжье - ностальгия, которая убивала представителей старшего поколения ссыльных немцев, а более молодых лишала стимула для воссоздания немецкой культуры здесь и сейчас. Рациональный немецкий ум осознавал невозможность этой задачи; деятельная натура "вечного колонизатора" не могла с этим смириться. (Чеченцы, которым власть "дозволила" вернуться на Родину, прибыли в измененный хозяйственный и этнокультурный ландшафт. Кроме того, они сами стали другими, прошедшими ссылку, голод, оскорбления людьми. [Тишков, 2001, с.97-103]).
В итоге культурный комплекс поволжских немцев оказался ориентированным на воспроизводство "разрешенного" славянскими соседями продукта. По сути дела, поволжско-немецкая культура была реализована в пространстве Кулундинской степи в выраженной демонстративной форме, где преобладали материальные средства манифестирования этнических ценностей. Основу этой демонстрации составили внедрение технологий высокой модернизации в сельскохозяйственное производство и создание специфического комплекса сельской усадьбы - памятника индустриализации на селе. (Характерная деталь: сибирские немцы позволяют зарастать двору травой, снег не выбрасывают ("Бог положил - Бог уберет"). Поволжские немцы территорию двора бетонируют, либо посыпают гравием.) Иных способов сказать "Я есть!" у поволжского немца не было.
Длительное время риторика депортации и ссылки существовала лишь в виде текстов для семейного употребления. Оформление семейных преданий в локальную историю оказалось возможным лишь благодаря деятельности немецких религиозных общин. Однако религия так и не разрешила указанные дилеммы, более того, в текстах проповедей обсуждались повседневные проблемы верующих. Проповедник ограничивался констатацией общности исторической судьбы. Религиозные общины предоставляли утешение, снятие, но не решение проблемы. Протестантские религиозные ценности утрачивались поколением 1950-х годов рождения. Молитвенник - "Санктбух" - бережно хранимый во многих немецких семьях, ныне просто стал "святой вещью", раритетом, реликвией.
Огромные затраты времени и усилий на поддержание "немецкого дома" и "немецкого стиля" в работе, отсутствие поддержки со стороны системы образования, невостребованность немецкого языка в социальной практике, возросшее качество адаптации новых поколений немцев к проживанию в славянской среде, кампания по ликвидации неперспективных сел и деревень, - эти и ряд других факторов привели к утрате актуальности традиционных ценностей для представителей новых поколений поволжских немцев. Отсутствие гласности, конспиративный характер функционирования текстов новейшей этнической истории, фрагментарная, ситуативная трансляция материала потомкам усилил тенденции маргинализации в среде поволжских немцев. Утверждение этнокультурного "Я" для нового поколения поволжско-немецкого этноса уже не было первоочередной задачей.
Литература
Тишков В.А. Общество в вооруженном конфликте. Этнография чеченской войны. М., 2001.
Информанты
Кольмай Иван Иванович и Эмма Александровна (1937 г.р.), Котлярова Гермина Соломоновна (1928 г.р.), Эльшайдт Отто Соломонович (1922 г.р.) и Фрида Ивановна (1926 г.р.), Круне Виктор Иванович(1937 г.р.) и Нина Федоровна (1938 г.р.), проживают в селе Новониколаевка Купинского района.
Гаус Маргарита Андреевна, 1925 г.р., проживает в с. Караси, Баганского района.
Куропова Вера Захаровна, 1927 г.р., Долгаймер Владимир Иванович, 1959 г.р., проживают в с. Новороссийское Здвинского района.
Гербзумер Виктор Михайлович, 1933 г.р., проживает в г. Карасук.