Отправлено: 03.08.10 18:19. Заголовок: Альбина Гарбунова: Я родилась в Сибири

1. На Другой улице

Всякий раз, когда узнают, что я родилась в Сибири, да еще и в семье репрессированных, мне говорят: «Пиши о своем детстве». А что о нем писать-то? Детство как детство. Такое же, какое было у всего первого послевоенного поколения детей. И не такая уж великая в том разница репрессированы были родители или нет. Ну, разве что те, кто, побывали в сталинских лагерях как враги народа, были несколько интеллигентнее местных сибиряков. Так ведь на этом, видимо и строилась вся политика тех времен: Сибирь (и не только ее), чтобы она успешно развивалась, нужно было заселить образованными и культурными людьми. Добровольно никто туда ехать не хотел: климат жуткий. Комсомольского энтузиазма хватало ненадолго, да и то только журналистам и писателям, претендующим на Сталинскую премию. Вот и стала формулировка «враг народа» чем-то вроде командировочного удостоверения на «вечное поселение» в Сибирь.

Многие там и в самом деле остались навечно, в могилах. К счастью родителей, они вовремя (имеется в виду не посмертно, как мои прадед и трое из четырех полагающихся каждому человеку бабушек-дедушек) были реабилитированы, и, устав поднимать культуру Сибири, уехали оттуда, забрав, разумеется, и нас, детей с собой.

Ну, а родилась я, как пела небезызвестная Маша Распутина, и в самом деле в Сибири: в Красноярском крае в селе Тасеево, воспетом Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ».

Соседка, тетка Ефимия -- местная жительница, глядя на то, как моя беременная мама пытается раздобыть ткань на пеленки для меня, а потом еще и шьет их, да еще и ползунки, распашонки и чепчики в придачу, изрекла:
- Нешто стала б я всем своим двенадцати говнюкам пеленки шить… Разорву, бывало, старую рубаху свово Гаврилы, да и под ж..у (да простят меня те, кто просит, чтобы я писала, но в российской деревне такая лексика и по сей день считается нормативной).

Однако толи у моего отца все рубахи были исключительно новые, толи моя матушка не ставила цели догнать и перегнать тетку Ефимию по количеству детей, но совета соседки она не послушала и изготовила мне мое личное «обмундирование». Как, впрочем, за четыре года до этого она поступила и по отношению к моему брату.

Бездействовала в ожидании ребенка только единственная уцелевшая из всего комплекта бабушка. Она ждала результата, от которого напрямую зависел цвет кружевного чепчика, в который и нарядят меня, забирая из роддома. Это сейчас уже на восьмой неделе беременности сделают УЗИ, и иди себе на здоровье в магазин за чепчиком нужного цвета, ибо никто их теперь уже не шьет для внуков собственными руками. А в то время тайна пола раскрывалась только в момент рождения. Вот моя бабушка и ждала раскрытия тайны, прикупив своевременно розовых и голубых кружев в одинаковом количестве.

Наконец, в мае 1957 года бабушка уверенно приступила к пошиву розового чепчика. Я родилась. Четыре с лишним кило весом и с какой-то замысловатой болезнью крови в нагрузку. Болезнь едва не стоила мне только что начавшейся жизни, но вовремя подоспела ссыльная латышка-врач и в условиях сельской больницы и глухой тайги сотворила чудо: сообразила в чем дело, нашла донора и сделала мне переливание крови.


В результате я получила от этой латышки не только жизнь, но и свои имя и судьбу.
Меня назвали Альбиной именно в честь нее. Позже, когда я прописывалась в общежитии небольшого городка Латвии, паспортистка долго вертела в руках мой паспорт, а потом попросила меня показать ей мое свидетельство о рождении. Прочитав там, что мама у меня немка, а отец поляк, сказала:
-- А имя-то у вас латышское.
Потом уточнила:
--Старое латышское имя. Так мою бабушку звали.
-- Та ссыльная латышка-врач, благодаря которой я живу на свете, по возрасту тоже вполне могла быть и моей и вашей бабушкой, - ответила я.
И Латвия приняла меня без колебания.

Итак, родилась я в селе Тасеево только потому, что там находилась ближайшая от деревни Глинная больница с роддомом. А в деревне не было даже своего фельдшера и ее жители, когда в их хворобах не спасали даже растирания самогоном и прием его же внутрь, шли пять километров вдоль реки Усолка в Тасеевскую райбольницу за помощью. В больнице работали почти сплошь «враги народа», уровень их врачебной квалификации был очень высок и потому, имея из медицинского оборудования лишь свои уши, пальцы и глаза, они ставили диагнозы и успешно вылечивали достаточно сложные и застарелые болезни. Мою бабушку, например, эти врачи избавили от пиелонифрита. Правда, не питая любви к самогону, бабушка вынуждена была при первых же почечных коликах отправиться в больницу, и болезнь не была запущенной.

Ну, а деревня Глинная представляла собой две улицы: Забайкальскую, расположенную параллельно реке Усолка, вследствие чего она каждую весну во время разлива тонула в ее водах (отсюда, видимо и столь остроумное название улицы, дескать, по весне здесь «славное море священный Байкал»). Улица, расположенная перпендикулярно реке и никогда ею не заливаемая, явно не пользовалась уважением жителей деревни и презрительно называлась Другой.

Мы жили именно на Другой. Отец, женившись на моей матери, срубил избу сам. До лагерей он был подающим надежды скрипачом, и даже в лагере еще какое-то время играл на скрипке, а потом был отправлен на очередную комсомольскую стройку просеку делать, а, говоря попросту – лес валить. Там он и получил свое второе образование. Потому-то, будучи женихом, заготавливал он в лесу балки самостоятельно: валил деревья, обрубал сучья, шкурил, сушил, вырубал пазы. А уж после свадьбы привез балки из лесу и сложил их на мох. Деревенский умелец соорудил в избе печь. Из дранки сделали крышу. Под полом вырыли яму – подполье для картошки. В этом дом и принесли аисты, которые в те края отродясь не залетали, сначала брата, а потом и меня.

Из своего раннего периода помню калитку в заборе между нашим и бабушкиным дворами. Вряд ли калитка обладала какими-то выдающимися качествами, она была просто тяжелой для трехлетнего ребенка, потому и запомнилась. Изо всей силы я толкала ее в сторону бабушкиного двора и оказывалась рядом с будкой лохматого черного пса по имени Салтан. За что он получил столь сказочное имя, мне выяснить так и не удалось. Предполагаю, что за свою невероятную толерантность. Пушкинский царь ведь тоже этим отличался, коль женился на сестре ткачихи с поварихой, да еще и терпел впоследствии все их выходки. Бабушкин Салтан был не менее терпимым, ибо без малейшего сопротивления служил мне верховой лошадью и был верным соратником в нашей с ним борьбе за независимость, в том смысле, что, независимо от запрета мамы и бабушки не ходить на огород, мы с Салтаном туда ходили и «пропалывали» морковь, после чего даже моя многоопытная в огородных делах бабушка не могла определить на какой именно грядке та росла. Пес был моим добровольным сокамерником, когда я забиралась в его будку. И лишь однажды, когда мне взбрело в голову стать и его сотрапезником, он изменил своим принципам и укусил меня за руку. Рассказывают, что на мой рев сбежалась вся Другая улица. Судили, рядили, как же поступить с Салтаном: казнить или помиловать. Тем временем бабушка смыла кровь с моей руки и перевязала ее бинтом. Обновка мне показалась столь красивой, что я тут же отправилась показать ее только что отобедавшему Салтану. Увидев, сколь благодушен ко мне пес, народ пожал плечами и разошелся по домам. Я же из всего этого сделала два вывода. Первый – тогда же: есть нужно при помощи ложки и из своей тарелки, о чем, впрочем, не уставала повторять мне моя матушка. Второй, - когда сама стала мамой: во всех несчастьях детей виноваты взрослые. Смотреть за детьми надо. А с Салтаном мы оставались друзьями до самой его смерти, наступившей через несколько лет просто от старости.

Отца своего в этот период я вообще не помню. По рассказам матери дома он бывал или когда я еще спала, то есть рано утром, или когда я уже спала, то есть ближе к ночи. В колхозе нашли вполне достойное применение для скрипача, подающего надежды: он работал на лошадях. С одинаковой интенсивностью независимо от времени года. Осенью возил урожай с полей в сараи, зимой заготавливал лес и возил сено, весной пахал колхозные поля, летом заготавливал сено. Наступала осень, и все повторялось сначала без выходных и отпусков. И без денег. За каждый отработанный день учетчик в ведомости напротив фамилии колхозника рисовал палочку, которая называлась «трудодень». Предполагалось, что на каждый заработанный трудодень в конце года колхозник получит определенное количество зерна. Но когда этот день наступал, выяснялось, что «госзаготзерно» вывезло уже все, что было собрано, оставив в амбарах ровно столько, чтобы едва лишь можно было весной снова засеять поля. Председатель колхоза метался меж двух огней: скрывал от района собранный урожай и раздавал его колхозникам, за что запросто мог в любой момент угодить в тюрьму. Однако голодные люди не могли работать и выполнять наложенный на колхоз план по заготовкам, за что председатель опять-таки с той же неотвратимостью мог попасть туда же. Ссыльные работали в колхозах «не за страх» и не «за совесть», а также не за деньги, и не за хлеб, а за паспорт, чтобы, получив его, тут же бросить колхоз. Правда, правительство не спешило лишить колхозы подающих надежды и уже состоявшихся музыкантов, ученых, врачей и учителей. Свой паспорт мой отец получил только в 56 году. Вместе с паспортом за самоотверженный труд выдали ему… нет опять же не деньги и не зерно, а медаль «За освоение целинных земель». До этого он даже и не подозревал, что осваивал целину.

Несколько зим отец работал на лесозаготовке. Там платили не трудоднями, а деньгами. Родителям удалось накопить небольшую сумму на покупку дома в Тасееве. Кроме того, они продали за гроши свою избу в деревне и зимой 62 года переехали в село. Жить в Глинной дольше они уже не могли. Брат учился в третьем классе школы трехлетки. Дальше нужно было отдавать его в интернат, но родители, прочитав «Педагогическую поэму» Макаренко, побоялись доверить государству воспитание своих детей.

 Отправлено: 30.09.10 16:03. Заголовок: albatros57 , Альбин..

albatros57 ,

Альбина, помимо того, что получила большое удовольствие от чтения Вашего последнего рассказа, так ещё вспомнился и свой родной дом, в котором я выросла, и все традиции его, и его кулинарию, и бабушку свою-кудесницу и мастера-колбасника деда Эдуарда и разные-разные вкусности, что были на нашем столе, порою сделанные из очень простых и незамысловатых продуктов, как-то картофель, тыква, морковка, горох и прочее, особенно сразу после войны, когда особых явств не было. Удивительно, но всё, что Вы написали о своей жизни, как-будто списано с моей, с одной лишь только разницей, что Вы жили в Сибири, а я в Оренбуржье. Спасибо за возможность совершить небольшое путешествие в далёкое прошлое, называемое Д Е Т С Т В О.
С уважением и добрыми пожеланиями. Наталия.

 Отправлено: 07.10.10 10:14. Заголовок: 12. Когда уходит дет..

12. Когда уходит детство

Восьмой класс выдался очень насыщенным переживаниями: в конце сентября меня на целый месяц положили в больницу. Все банально: врачам надоело возиться с моей бесконечной ангиной, и они настояли на удалении миндалин, а оперировать было невозможно из-за крови. Аукнулась та проблема, с которой я родилась. Пришлось серьезно заняться лечением, а уж потом лететь в Красноярск на операцию. Ее делали в те времена почему-то только в краевой больнице. Пока была в Тасеево, посетителей у меня хватало: родители, бабушка, Володя, Галка, и девочки из хора приходили, и одноклассники. Приносили домашние задания, забирали тетради на проверку, просто так болтали, веселили, рассказывали про школьные дела. Я не чувствовала себя «выпавшей» из событий и даже не отстала в учебе. Врачи добились нужного результата и безотлагательно отправили меня в Красноярск. Прилетели мы туда с мамой первым утренним рейсом, у меня сразу же взяли кровь на анализ и на следующий день положили в хирургическое отделение «ухо-горло-нос». Мама улетела обратно, а я очутилась одна среди десяти взрослых женщин в огромной палате. Рядом со мной лежала какая-то тетушка, которой в черепе сделали дырку, чтобы исправить дефект уха. У нее была забинтована вся голова, и она стонала от боли. Мне было жаль ее и в то же время очень страшно, что она, вдруг, умрет.


Операцию помню смутно, зато первое утро после нее – отчетливо. Всю ночь раны кровоточили, во рту появился противный привкус металла, и к утру мне нестерпимо захотелось почистить зубы и попить. Я пошла в умывальную комнату, посмотрела на себя в зеркало и поняла, что это… не я. Не знаю кто, но точно – не я. Было такое впечатление, что все, что в данный момент происходит, происходит не со мной, а с той особой, которая отразилась в зеркале, и я ее просто наблюдаю со стороны. Странное состояние. Сродни раздвоению личности. Мне стало жутко, и в зеркало я старалась больше не смотреть. Наклонившись ближе к раковине, я как-то умудрилась слегка разжать челюсти, почистить зубы и прополоскать во рту. Стало значительно приятнее, и я набрала воды в стакан, чтобы напиться. Я уже представляла, как осушу его сейчас до дна, но не тут-то было: вода не глоталась, а выливалась через нос. Вот так «несолоно хлебавши», а вернее, вообще «не хлебавши», я вернулась в палату, и тут же получила от врача нагоняй за свой «поход» – нельзя было еще, оказывается, ни зубы чистить, ни пить. А нужно было лежать тихонько и заплевывать кровью дальше третью по счету простынку. Веселенькое занятие…


Через неделю за мной приехал отец. Был уже ноябрь и только что начались осенние каникулы. Лететь на самолете мне было еще нельзя, и до Канска мы добрались на поезде. Впервые в жизни я ночевала в гостинице. В номере было невероятно холодно, а в ресторане нам принесли такой острый суп, что, как я ни была голодна, мне не удалось проглотить ни ложки. А ничего другого у них не было. Утром натощак автобусом поехали в Тасеево и к обеду были уже дома. Как же хорошо там было! Тепло! И мама готовила мне то, что я могла есть. И в зеркале снова отражалась я, а не та – другая. Много лет спустя я приводила детских врачей в ступор тем, что ни за что не отдавала своих детей в больницу и лично присутствовала при всех процедурах и даже тогда, когда нашей шестнадцатилетней дочери хирург вскрывал абсцесс горла. Я долго размышляла над вопросом, почему же я так упорствовала, что научилась делать не только компрессы, горчичники и банки, но и уколы, вплоть до внутривенных, и подписывала любые бумаги, лишь бы только моего ребенка не разлучали со мной. И мне стало ясно, что в моей душе так и живет то тяжелое чувство, которое я испытала тогда утром в умывальной комнате. Я поняла, что в зеркале отразился страх одиночества, и мое подсознание в тот момент вывело всем давно известную истину: любые физические и моральные трудности переживаются легче, если рядом есть самый близкий человек. Ну, а кто для ребенка может быть ближе его мамы и папы?


Но это было только началом моего взросления. Через пару месяцев у меня появились первые месячные. Не могу сказать, что я совсем ничего об этом не знала: мне все-таки было уже четырнадцать с половиной и большинство моих одноклассниц уже иногда на уроке физкультуры скромно сидели в спортзале на лавочке, а физрук грозно рявкал на смеющихся над ними мальчишек. Я понимала, что не захотят девчонки просто так без причины становиться мишенью насмешек. Кое-что об этом мне жутко научно рассказала Галка. Но всего этого было явно мало, а иных «достоверных источников» у меня не было. Учебник анатомии не давал ни малейшего представления об истинных физиологических процессах организма и еще меньше о том, как же с этими процессами уживаться. Воспитание в нашей семье в этом смысле было «образцово-пуританским». Когда однажды, увидев замоченные в тазу кровавые тряпки, я спросила у мамы, что это такое, она, пожав плечами, ответила: «У тебя это тоже скоро будет». Я тут же попыталась узнать у нее, как же это будет происходить, она сказала: «Придет – увидишь». И закрыла эту тему. И вот оно пришло. Причем так, будто внезапно кран открыли. Перепугалась до смерти, когда увидела красное пятно на стуле. Вспомнились туманные объяснения Галки, и те кровавые тряпки в тазу, и что целая стопа выстиранных всегда лежит в мамином ящике комода. Долго вертела в руках одну из них, складывала так и сяк, наконец, приспособила как-то. Через несколько шагов «подкладка» переползла на попу к самой резинке трусиков. Вернула ее на место. Прошлась по комнате – то же самое. Ладно еще, что в этот момент я была дома, а не в школе. Отправилась к маме за консультацией. Та протянула булавку, и сказала, что я слишком худая, и мне придется всю эту «конструкцию» пристегивать. Так я не и поняла тогда, почему нельзя было заранее обо всем рассказать и все показать. Зато поняла, что базисный тезис полового воспитания «нам никто ничего не рассказывал, мы сами всему научились и наши дети тоже сами научатся» -- в корне неправильный. Зачем тогда учат ребенка есть за столом и, простите, ходить на горшок? По данной логике пусть уж и это сам постигает. Конечно же, со временем и я «постигла» эту науку и приспособилась к новым обстоятельствам. Вот только зачем мне нужны были лишние стрессы? Их в том «нелепом» возрасте и без того ведь хватает. Тогдашние размышления на эту тему помогли мне избежать ошибок, когда нашим дочерям перевалило за десять лет. Им не пришлось ни о чем выспрашивать у подружек. Обо всем я им рассказала, все показала и научила гигиеническую прокладку приклеивать (вот ведь прелесть: и никаких тебе тряпок и булавок). А позже от меня же узнали они о тампонах, презервативах и пилюлях. И самое интересное, что при этом ни одна из них не пустилась «во все тяжкие», как предрекали, глядя на мое воспитание, некоторые старшие.


Ну, да ладно. Что там у нас еще в восьмом классе-то произошло? Ах, да: вслед за зимой весна наступила. Апрель – ручьи, капель, сосульки метровые с крыши свисают. Чтобы они никому «башка» не попали, отец, как обычно, забирается на крышу с лопатой, сбивает все это прозрачное радужное царство, скидывает некогда снежный, а теперь ледяной карниз, потом откалывает здоровенный кусок наста и зовет меня скатиться на нем вниз. Ух, и знатное это развлечение – «оседлаешь» такого «конька» и вжик на нем с крыши. Потом другого, третьего, пока крыша не станет чистой, а сугроб – под самые окна. Я стою во дворе, смотрю на акробатические трюки отца. Он снова призывно машет мне сверху рукой, а я не иду. Не хочется. Выросла. Отец что-то улавливает и молча отправляет кусок снега вниз без «наездника».


Потом приходит май – половодье, ледоход… Первые листочки, первые цветочки и… любовь… Тоже первая… Паренек, как и положено в том возрасте, на два года старше и на две головы выше (ну, не в своих же «мелких» одноклассников влюбляться!). Шагаем, взявшись за руки из школы через мост до почты. Потом он идет налево, я – направо. Но мне и этого хватает, чтобы до полуночи мечтать о новом дне и новой встрече. Мы еще не научились выражать наши чувства словами, а просто ходим с дурацки-счастливыми лицами и ничего, кроме пронзительно-изумрудных глаз весны, вокруг себя не замечаем. Потом в стакане на моем столе появляется букетик сон-травы – сибирских подснежников. Я смотрю на него, почти не отрываясь, и учу какую-то теорему. Скоро экзамены. И у меня и у Толика. Он тоже сидит у себя дома и что-то бубнит себе под нос. Только цветов в стакане перед ним нет. Он их мне утром на велосипеде привез, потому что в школу мы больше не ходим. Для нас уже прозвенел последний звонок, и поперек коридора висит заставляющее мое сердце замирать напоминание: «До экзаменов осталось пять дней». Экзаменов я очень боюсь. Наверное, потому, что они первые в моей жизни. (А сколько их потом еще будет!). Других-то причин нет. Толик тоже, скорей всего, боится, но не показывает вида. Ему нужно получить высокие баллы, иначе плакал его мединститут. А после двух лет армии захочется ли снова браться за учебники?


Первого июня все пишем сочинение по литературе. Потом дни экзаменов больше не совпадают. Теперь вместо сон-травы в стакане пылают жарки. Десятого июня мои страхи заканчиваются. Четыре пятерки. Где-то в середине месяца торжественно вручают свидетельство об окончании восьмого класса. Гордость? Радость? Ни того, ни другого. Родители приготовили «сюрприз»: мы уезжаем из Тасеева… И вообще из Сибири… Толику я сообщаю об этом после его последнего экзамена… Он тут же вскакивает на велосипед и мчится прочь от меня не оглядываясь. Я стою в полной растерянности… Что же теперь делать?...


Часа через два Толик возвращается. Неумело пытается объяснить, почему он внезапно сорвался с места. Я молчу. Но не потому, что обижена на него или не понимаю его поступка. Я просто не могу говорить, я глотаю, глотаю слезы. Толик впервые нежно привлекает меня к себе и гладит по голове. По-взрослому, почти по-отечески гладит. Говорит, что мы будем писать друг другу письма, а потом, когда я окончу среднюю школу, то приеду в Красноярск и поступлю в пединститут. Я киваю в знак согласия головой. Следующим утром просыпаюсь от дивного, тонкого запаха. Мама ставит на стол букетик кукушкиных слезок. Я подбегаю к окну и вижу, что клетчатая рубашка Толика мелькает уже где-то возле первого переулка.


А через неделю, получив аттестат, Толик уехал в Красноярск на вступительные экзамены. Мы попрощались с ним возле автобуса, увозившего его в аэропорт. Как оказалось, попрощались навсегда. В институт он не поступил, и его забрали в армию. Мы переписывались с ним больше года, но потом наши письма стали все реже и короче и, наконец, все как-то тихо сошло на нет. И осталось лишь светлое пятнышко воспоминаний, как если бы на свежую акварель капнула чистая слеза...


В конце июня, окончив музыкальное училище, вернулся брат. Тут же бросился к Вере. Ведь и ему предстояло нелегкое прощание с любимой девушкой. И их пути тоже навсегда разошлись. Я не раз спрашивала потом брата, почему же он не остался в Тасееве, или не поехал вместе с Верой в Красноярск? Пусть я была еще несовершеннолетней, и со мной можно было не церемониться, а просто засунуть, как чемодан, в самолет и везти, куда хочется. Но ему ведь было уже 19, у него был диплом в руках. Но и его мнение тоже, оказывается, родителей не интересовало. И он тоже был очень послушным сыном. А зря: не сложилась его личная жизнь так, как ему самому бы хотелось.


Картинка подготовки к отъезду в моем сознании навсегда осталась размытой слезами. Родители продали дом. Где-то там, на другом конце огромной страны было куплено другое жилье. Все вещи были погружены в контейнер и отправлены по новому адресу. Родители без умолку говорили о новом месте, о новой работе, строили новые планы. Они начинали новую жизнь, а я облезлой тенью слонялась по опустевшему родному дому и переставала его узнавать. Он, без моего стола и книг, против моей воли начал, вдруг, отдаляться. Это причиняло чудовищную боль, и гнало меня во двор, где бегали уже не наши куры, или на огород, где зарастали травой уже не наши грядки, или в палисадник, где вовсю цвели мои любимые, но уже не мои циннии. Понятно, что созерцание всего этого тоже не приносило покоя, и в определенный момент в душе что-то надорвалось и, вдруг, захотелось, чтобы побыстрее случилось то, что все равно неотвратимо должно случиться. Близким умершего всегда становится легче, когда покойник предан земле. Моя «невыразимая печаль» и была тем самым трупом, который необходимо было как можно скорее похоронить.


Мы уезжали в последний июльский день. Во дворе собралась толпа народа. Многие плакали. Я тоже. Я прощалась с соседями и подружками, с Володей, с кошкой, с собакой и с тополем, который выпестовала когда-то из малюсенькой веточки… Я прощалась с селом, в котором выросла… Я прощалась с детством… Впереди у меня была дорога в полстраны длиною и вся жизнь, в которой будут и победы и поражения, и предательство и любовь на всю жизнь, и боль утрат и счастье рождения детей и внуков, и вдохновение, чтобы написать эту повесть, и гордость, когда я произношу слова: «Я родилась в Сибири».